- Где тут война? Где, спрашиваю вас, война?.. Убрать, убрать все к чертовой матери!
Эти слова доносились снизу, из блиндажа, куда минутой раньше вошли командир полка и сопровождавший его полковой инженер. Находившиеся наверху комиссар полка, начальник штаба и другие офицеры в недоумении пожимали плечами: неужели так уж плох блиндаж?
Блиндаж в четыре наката, а посмотреть со стороны, и ничего не заметишь — все в земле. Вход наподобие стрелковой ячейки или маленького окопчика, только со ступеньками.
Спустишься на вторую, третью ступеньку, и лишь тогда бросаются в глаза светло-желтые, смолистые кругляши — обращенные торцом толстенные бревна, которые и образуют накатник. Сколько дней работали здесь саперы, рыли котлован, таскали и укладывали бревна, между тем трава вокруг как была, так и осталась — нигде не притоптанная, не примятая.
Чем же в таком случае был недоволен командир? Вдруг оттуда, снизу, из блиндажа, в дополнение к повторявшемуся несколько раз приказанию «убрать, убрать», раздалось:
— Поставить топчан... Да, да, простой деревянный топчан... Принести солому. И больше ничего, абсолютно ничего... Понятно вам?..
Вон оно что! По всей вероятности, переборщили ребята, что-то лишнее внесли в блиндаж, кровать с периной, наверное, поставили, а еще, может, додумались и трюмо где-нибудь в углу установить. Тогда уж, в самом деле, где там быть войне.
Командир полка Григорий Семенович Васильев вышел из блиндажа первым. Вышел, осмотрелся по сторонам, поправил на голове каску и, заметив комиссара Кузьму Сергеевича Чернышенко и начальника штаба Василия Михайловича Коробко, строго выговорил:
— Чему же это мы учим людей, как воспитываем?! В блиндаж-то что понатащили! Только разве клетки с канарейкой недостает...
Коробко и Чернышенко хорошо знали командира полка и нисколько не удивились тому, что он так сильно переживал по поводу случившегося. Ну, что, казалось бы, особенного. Кто-то из саперов перестарался и, конечно, сделал это из самых добрых побуждений, из уважения к нему, командиру, хотел, чтобы человеку было удобнее в суровом, неустроенном фронтовом быту. Только и всего. Но кто-кто, а Васильев согласиться с этим не мог ни за что.
Да что там согласиться, просто никак не мог смириться с мыслью, что подобное может происходить в его полку. Много месяцев назад, в глубоком тылу, в одном из далеких сибирских городов, где тогда формировалась стрелковая дивизия, Григорий Семенович, вступив в командование полком, только и занимался тем, что учил подчиненных жить, мыслить и поступать в строгом соответствии с требованиями войны.
Он и себе никаких поблажек не давал. Если проходили учения, безотлучно находился в поле, без сна, без отдыха.
Лыжный переход — он опять же вместе со всеми, непременно сам на лыжах, сам в постоянном движении.
Многим надолго запомнился случай, когда Васильев дал три наряда вне очереди солдату, который на занятиях не стал рыть стрелковой ячейки, а лишь условно обозначил ее лопатой.
— Что же вы и в бою так будете поступать? — спросил он провинившегося.— Кого обманываете? Себя. Только себя. Так вот на виду у противника долго не пролежали бы. Достаточно было одного выстрела. И — все, прощайте родные!..
Резко и строго-осуждающе обрывал он всякого, кто в оправдание допущенных условностей пытался приводить тот довод, что, мол, на учении огня нет, никто никого не убивает.
«На учении, как в бою!» — это было его любимое выражение.
А вот тут, на фронте, Васильев постоянно внушал:
«На войне как на войне».
Он и с каской-то никогда не расставался. Даже спал в ней. Только не подумайте, что это по причине чрезмерной страховки. Отнюдь нет. В трусости или хотя бы в минутной боязни, нерешительности его никто и никогда не мог упрекнуть.
У всех еще свежи были в памяти первые бои на ближних подступах к Воронежу. Бои тяжелые, кровопролитные.
Дивизия, а с нею и полк оказались перед противником, по силам в несколько раз превосходящим их. Немецкая авиация все время висела над боевыми порядками. То тут, то там появлялись танки. И как-то так всегда случалось, что подполковник Васильев был на тех участках, где полку угрожала наибольшая опасность. Бойцы видели его на командных пунктах батальонов и даже в ротах.
Когда комбат по телефону доложил, что противник наводит на Дону понтонную переправу, Васильев приказал по возможности воздержаться от огня.
— Сам буду сейчас у тебя,—сказал он. И в действительности вскоре был здесь, в каких-нибудь трехстах метрах от реки, на участке, где, кажется, не оставалось ни одного метра земли, не изрытого снарядами и минами.
— Спокойно, спокойно, дорогой! — говорил он комбату, наблюдая за противником.
— Где у тебя противотанковые средства? Давай-ка переводи их сюда поближе.
И к району переправы были срочно подтянуты взвод ПТР, а артиллерийские орудия поставлены на прямую наводку. Подтянули также расчеты станковых и ручных пулеметов. К понтонному мосту устремились вражеские автоматчики. Их тут действовало не меньше двух рог. Зашумели танки. Вот только тогда Васильев приказал открыть огонь.
Противник понес большие потери. Меткий огонь сразил многих автоматчиков на мосту, а те, что успели перебежать на наш берег, были тоже уничтожены. Подбитый головной танк закружился на месте, да так и остался стоять у моста...
Да, Коробко и Чернышенко хорошо знали командира полка и потому не нуждались ни в каких пояснениях, когда услышали доносившиеся из блиндажа гневные слова:
«Где тут война? Где, опрашиваю вас, война?».
Они понимали, что саперы задели его за самое чувствительное место. Дело в том, что, как только полк на новом участке, чуть правее прежнего, занял по берегу Дона оборону и как только противник, оказавшийся не в силах продолжать наступление, перешел на противоположном берегу к обороне, Васильев начал думать о предстоящих наступательных действиях. Хоть и неотступно требовал он полного выполнения плана оборонительных работ, но при всяком удобном случае напоминал, что никто и никогда не добивался разгрома врага, сидя в обороне.
По его инициативе в одну темную ночь рота, потом вторая, потом весь батальон переправились на тот берег и закрепились на завоеванном плацдарме перед носом у противника. Самым же главным Васильев считал психологически в нужном направлении настраивать бойцов, а то ведь некоторые начинали думать, что тут, за рекой, будут отсиживаться всю войну.
И вот, словно в подтверждение опасений командира полка, саперы на новом командном пункте оборудовали ему блиндаж со всеми «домашними» удобствами. Само собою разумеется, что из блиндажа в тот же миг было вышвырнуто все ненужное — неизвестно откуда взятые кровать, мягкое кресло и еще какие-то вещи. Солдаты внесли туда доски для топчана, притащили солому.
Все, как приказывал командир. С тех пор, как наши войска прорвали оборону противника, наступление вот уже в продолжение нескольких дней развивалось успешно. Немцы в панике отступали, оставляя один населенный пункт за другим.
И вдруг — задержка. Вдруг встретилось такое сопротивление, что никто — ни полк Васильева, ни его соседи, чтобы они ни предпринимали, не могли продвинуться дальше ни на шаг. Командный пункт полка разместился в каком-то безымянном хуторке, в хатенках-мазанках, которые были заметены снегом до самых крыш. В них, наверное, даже в доброе время никто не обитал. Возвратившись из батальона, Григорий Семенович долго оттирал озябшие руки, ходил из угла в угол, и неровный щербатый пол скрипел под его ногами.
— Да, погодка! — говорил он не то самому себе, не то ординарцу, который уже пристроился на лавке отдыхать, не то связному, непрерывно произносившему в телефонную трубку позывные подразделений.
— Погодка черт возьми! А каково-то тем, кто лежит сейчас на снегу в цепи под огнем!.. При тусклом свете коптилки Васильев долго рассматривал карту, потом вынул из планшетки лист бумаги, свернул его вдвое, стал быстро что-то писать.
Тут же оторвался от этого занятия, попросил связиста отыскать комиссара, и тот вновь стал попеременно называть все позывные — «Орла», «Беркута», «Фиалку», каждый раз спрашивая, нет ли в «хозяйстве» тридцать второго — таким номером был закодирован Кузьма Сергеевич Чернышенко.
Когда, наконец, комиссар отыскался, Васильев на языке, понятном только им двоим, говорил об обстановке на участке полка, обстановке чрезвычайно тяжелой, почти что критической.
В заключение он попросил его обязательно поинтересоваться, как доставляется пища на передовую, и побывать в санроте, посмотреть, с какими ранениями поступают туда бойцы, есть ли обмороженные. И еще попросил чуть попозже непременно быть на КП: «Будем,—заявил он,—принимать решение...»
Опять взялся писать, но, видно, беспокойные мысли отвлекали.
— Василь, а Василь! Только его, своего ординарца, командир полка позволял себе называть по имени.
— Слушаю вас, товарищ подполковник! — отозвался тот.
— Ты, я вижу, не спишь. Хочу тебя кое о чем опросить. Домой-то, в Бийск, письма часто пишешь?
— Да когда как.
— А что отвечают из дома?
— Наказывают фашиста бить пошибче, чтоб война скорей кончилась и я ворочался к семье с победой.
— Что ж, правильный наказ! Но попомни: дорога к родному дому длинная, она проходит через Берлин. Во как!
— Ладно, попомню,—поспешил заверить Василь.— И женке напишу, пусть ждет из Берлина.
— Давай, давай!.. А я, вот видишь, тоже пишу. Своим. И, знаешь, о чем подумал сейчас. О песне. «До тебя далеко, далеко, а до смерти четыре шага...» Подумал и о Новосибирске. Там полжизни осталось. Не знаю, говорил ли когда, что депутатом горсовета был, что делами большой государственной важности занимался.
Василь поднялся со скамейки и стал внимательно всматриваться в своего командира — что это сегодня с ним? С утра темнее тучи ходил. Обстановкой был недоволен. Но ведь к вечеру ровным счетом ничего не изменилось. Полк как лежал на одном месте, так и продолжает лежать. И сколько пробовали атаковать — напрасно. А у него, у командира, вдруг сердце потеплело. О доме заговорил, о прошлом. Нет, не в первый раз раскрывал он так свою душу, вдавался в воспоминания о прошлых войнах и сражениях. Как-то рассказывал и о боях против Колчака и об участии в ликвидации конфликта на КВЖД, и о своем «довоенном» ордене Красного Знамени.
Василь, однако, не мог не примечать, что если об этом он и говорил, так неспроста, говорил в какие-то особенные моменты — не иначе как перед тем, когда нужно было принимать очень важное решение. Сам себя, что ли, призывал на помощь. По всей вероятности сегодняшние дела и поступки хотел сравнить с поступками прошлыми, уже получившими определенные оценки, и сделать вывод, что он по-прежнему с достоинством выполняет свой гражданский, свой партийный, свой воинский долг.
Вошел Коробко
— Ну, что нового? — осведомился командир полка.
— Отрадного ничего, все то же,— доложил начальник штаба.
— А у соседей? — Они на тех же рубежах, продвижения никакого.
— Да, нечего сказать, обстановочка! — тяжело вздохнул командир.
Затем после продолжительной паузы обратился к Коробко со словами:
— Обратили ли вы внимание: у противника сплошной обороны нет. Если принять чуть в сторону от населенного пункта, можно, пожалуй, беспрепятственно пройти через боевые порядки немцев. Обходный маневр! Понятно?
— Понимаю, товарищ подполковник, вполне понимаю.
— Ну, а с батальоном, который пойдет в обход, буду находиться я.
— Как же так! У вас ведь не батальон, а целый полк,— стал возражать начальник штаба.
— Место командира в бою определено уставом. Мне ли вам об этом толковать...
— Минутку! — решительно запротестовал Васильев—Ссылка на устав абсолютно ни к чему. Ведь это там, в уставе, оговорено, что в необходимых случаях командир может и даже обязан выдвигаться вперед и руководить боем, откуда удобнее. Ведь это же уставное требование — проявлять инициативу и находчивость, а бездействие рассматривать как тягчайшее преступление. .
— И все-таки, товарищ подполковник,— продолжал настаивать на своем Коробко,—я считаю долгом службы предупредить вас...
— Предупредить? — уже повышенным тоном говорил Васильев.
— Вот что, товарищ начальник штаба! Мое решение окончательное. Вы остаетесь на командном пункте полка за меня. Так все и происходило в дальнейшем: Васильев отправился с батальоном в обход села, а Коробко находился на командном пункте и управлял оставшимися подразделениями. Обстановка не менялась. Ни одна из рот, действовавших с фронта, не могла продвинуться ни на шаг. Да Коробко пока и не активизировал действий. Он, конечно, понимал, что командир полка принял совершенно разумное решение.
Тактика лобовой атаки ничего хорошего не сулила. Только решительными маневренными действиями можно добиться успеха. Поступившие от Васильева первые сообщения радовали. Под прикрытием ночи батальону удалось оторваться от противника, отойти в сторону и, приняв затем нужный боевой порядок, взять курс на запад. В стороне от населенного пункта, на заснеженных полях, как и предполагал командир, враг не сопротивлялся. Так прошли, километр, второй, третий. С наступлением рассвета союзником у батальона стала и погода: начался сильный снегопад с ветром — местность даже на близком расстоянии просматривалась плохо.
«Союзник», правда, мог оказаться коварным, изменчивым. Ведь ограниченность видимости в равной мере затрудняет действия обоих сторон. Кто знает, что ожидает в такую метель быстро продвигающиеся подразделения, не напорются ли они на засаду, не попадут ли в ловушку? Оврагами и перелесками батальон по глубокому снегу обошел село Никольское, за которое полк вел бой с фронта, и находился уже перед Нижне-Туровым, в неприятельском тылу. Только тогда немцы обнаружили, какая опасность им грозит. Они прекратили сопротивление в Никольском и стали поспешно отходить на запад.
Это был по-настоящему большой успех.
Действующие с фронта подразделения полка по пятам преследовали противника, били его, что называется, и в хвост и в гриву. Но как раз в то время, когда наметился успех, когда не только Васильевский полк, а все соседние полки начали по всему фронту преследовать противника, связь с Васильевым прервалась. Радист в исступлении вызывал «Беркута», а тот так и не отвечал. Что могло случиться? Или увлеченный наступательным порывом Васильев, чтобы не терять темпа, продолжал двигаться впереди вперед, совсем не развертывая при этом рации? Или же ее, рацию, разбило в бою? Кто его знает, что там происходит. Для выяснения обстановки Коробко по следу батальона посылал к Васильеву одного связного за другим, но никто из них пока еще не возвратился. Сам Коробко, перемещаясь за наступающими подразделениями, сменил уже несколько мест. И чем дальше, тем все более весомее рисовался успех наступления.
Из Никодьска немцы, напуганные проникшим в: их тыл батальоном, бежали так поспешно, что даже бросили вполне исправные артиллерийские орудия, продовольственный склад, оставили на произвол судьбы раненых: к радости, вызванной этим успехом, примешивалось чувство опасения: что же случилось с тем батальоном, в котором находился командир полка?
А тут еще звонок от комдива:
— За Васильева ты отвечаешь головой! Нельзя было соглашаться с решением относительно собственных его действий... Не хватило, говоришь, ни прав, ни сил. Почему же в таком случае не поставил в известность штаб дивизии, меня лично? Почему, а? На командный пункт полка прибыл Солдат с донесением от Васильева. Это был его ординарец. Ну, наконец- то, все сейчас прояснится!
— Докладывай, Василь, быстрей, не тяни за душу! — торопил его Коробко. Тот стал докладывать, и с первых же слов — разочарование: сведения, оказывается, страшно запоздалые. Командир полка послал его, Василя, в момент, когда батальон только-только выходил на рубеж западной окраины Никольского. Василь, видно, где-то плутал, что и не удивительно: метель-то вон какая! Переданная ординарцем одна фраза командира вызвала все же живой интерес.
Она, эта фраза, не имела прямого и непосредственного отношения к оперативным действиям, но тем не менее выражала глубокий смысл:
«Против молодца,— просил командир передать своим подчиненным,—озверелый враг и сам овца».
Разумеется, под «молодцом» он подразумевал любого солдата, любого офицера из того батальона, который совершал смелый и дерзкий обходный маневр. На КП доставили пленного немца. Вот уж этот действительно был «овцой». Голова закутана не то какой-то мешковиной, не то обрывком одеяла. Ноги, обутые в самодельные соломенные лапти, едва передвигались. Используя скудный запас известных ему русских слов, немец признался, что весть о действующих в их тылу советских войсках всех повергла в неописуемый ужас.
Да, все это, конечно, хорошо. Но где же все-таки батальон, где подполковник Васильев? 20? Когда командный пункт был уже в Никольском, из затерявшегося батальона пришли, связисты с катушками и с самым минимальным запасом кабеля. Коробко несказанно обрадовался:
«Ну, ну,—торопил он их,—давайте скорее устанавливайте аппарат!»
— «Беркут», «Беркут»! Это ты, дорогой мой «Беркут»! — кричал он в трубку спустя полминуты..
— Я — «Беркут»,— раздалось в ответ.— Докладывает Чабрусов. Коробко и без того понимал, что с ним говорит командир батальона старший лейтенант Чабрусов. Но то обстоятельство, что говорит он, Чабрусов, а не командир полка, начальника штаба сильно обеспокоило.
Однако Коробко не стал прерывать комбата, а тот, доложив коротко о выполнении боевой задачи, сообщил печальную весть—командира полка, подполковника Григория Семеновича Васильева больше в живых нет. Коробко поднялся во весь рост, снял с головы шапку, и по тому, как это он делал, находившиеся здесь офицеры поняли, что случилась беда. Они тоже поднялись и сняли головные уборы.
— Как же это произошло? — спросил начальник штаба. И Чабрусов, человек крепкой воли, уже успевший закалиться в боях, вздрагивающим от волнения голосом стал рассказывать, как был убит командир. Батальон уже зацепился за крайние домики села Нижне-Турово, разведка прошла еще дальше, и казалось, противник, потеряв надежду задержаться здесь, продолжает поспешный отход. Снежные хлопья били в глаза, порывистый ветер мешал правильно ориентироваться по звукам где-то оправа раздавшейся пулеметной очереди.
Григорий Семенович Васильев выдвинулся вперед. Разве мог он предполагать, что непогода, в общем-то сослужившая наступающим хорошую службу, как раз в эти минуты была намерена сыграть с ними злую шутку? Лишенные возможности просматривать местность, разведчики не заметили притаившуюся вблизи дороги засаду врага. Пулеметная очередь раздалась совсем близко, в двух» трех десятках шагов от места, где Васильев находился с группой бойцов. Умер он моментально от нескольких пулевых ранений.
Правительство посмертно присвоило Григорию Семеновичу Васильеву звание Героя Советского Союза.
Эта высокая честь оказана ему за все — и за оборонительные бои на подступах к Воронежу, когда он, рискуя жизнью, выходил на самую «огненную черту» и поднимал своих людей в контратаки, и за тот отвоеванный им плацдарм на западном берегу Дона, с которого впоследствии началось наше наступление, и, наконец, за мужество, за подлинное геройство в ходе этого наступления, за смелый обходный маневр перед Нижне-Туровым.
Весь личный состав полка поклялся жестоко отомстить врагу за любимого командира. Наступление успешно развивалось.
Одно за другим освобождались населенные пункты. Десятки и сотни километров родной земли возвращались советскому народу. И на этом славном боевом пути все так же часто, как и прежде,— на стене догорающей хаты, на прибитой к дорожному столбу доске или на заборе у поворота улицы в каком-нибудь селе,— встречалась старательно выведенная мелом фамилия: Васильев.
А рядом с ней — стрелка, указывающая направление на запад. Все это служило ориентиром. Всякий, кто следовал за передовыми подразделениями и встречал эту фамилию, знал, что он идет по правильному пути. Кроме такого чисто практического назначения у надписей был и свой, особый подтекст: человек погиб, но смотрите же, дело его живет и развивается, смотрите внимательнее — сформированный, обученный и воспитанный Васильевым полк после смерти командира остался все тем же Васильевским полком—несгибаемым в борьбе, грозным для врага.
Вскоре после описанных боев полк, продвинувшись вперед намного дальше своих соседей, в селе Головище по приказу командования занял оборону фронтом на восток с задачей отрезать путь отхода воронежской группировки противника, на которую с другой стороны всей своей мощью давили другие полки и дивизии нашей армии. Задача очень серьезная.
Она, можно сказать, выражала самую суть нашей тактики: не вытеснять противника, а уничтожать его, перемалывать живую силу и технику.
Полк перекрыл несколько дорог, встретил драпающих фрицев шквальным огнем. Это привело неприятеля "В страшное смятение. Он, конечно, не мог предполагать, что на пути отступления в своем собственном тылу его ожидает такой сюрприз. Чтобы пробиться на запад, немцы бросали в атаку все новые и новые силы. На ровном снежном поле появлялась одна цепь за другой.
И так одна за другой эти нескончаемые цепи замирали на месте. Замирали навсегда.
За каменным зданием школы размещались 120-миллиметрювые минометы. Командир батареи охрипшим голосом выкрикивал
— По фашистам, за нашего Васильева... огонь! В течение нескольких суток, днем и ночью, без всякой передышки, Васильевский полк вел ожесточенные бои с зажатым в тиски противником, наносил ему невосполнимые потери. Подступы к селу были устланы трупами неприятельских солдат и офицеров.
Но, в конце концов, и полк, почти полностью израсходовав боеприпасы, вынужден был оставить свои позиции и начать отход. Куда, в каком направлении? Да в том же, что и противник,— западном. Представляете, какая картина: с фронта немцев бьют основные силы наших наступающих войск, смертельно раненый противник под их ударами отходит на запад, а где-то в тылу у него действует, перекрывая дороги, Васильевский полк. Когда потом главные силы наступающих войск вышли на одну линию с полком, он, полк, в составе своей дивизии продолжал вести успешные бои с противником.
Без Васильева, но с его именем, со славными, сложившимися при нем традициями воины полка сражались на Курской дуге, форсировали Днепр и штурмовали Киев, освобождали сотни населенных пунктов на правобережье Украины, вели наступление в Карпатах, били немецко-фашистских захватчиков в Румынии, Венгрии и Чехословакии.
...Весной 1942 года, по дороге из Сибири, полк выгрузился на одной прифронтовой станции из эшелона и, совершив небольшой марш., разместился в глухом населенном пункте. Григорий Семенович Васильев понимал, как важно для личного состава перед вступлением в бой проникнуться чувством войскового товарищества. Каждый день он проводил вечернюю зарю — торжественный сбор всех подразделений, всех служб, офицеров штаба.
И вот в первый же такой сбор, когда дежурный по части доложил, что 605-й стрелковый полк выстроен для проведения вечерней зари, подполковник Васильев в ответ на это, как бы внося поправку, по-командирски громко, внушительно, так, чтобы слышали все, сказал: — 605-й сибирский стрелковый полк! Сибирский... Дополнение действительно существенное. Однако фронт, сражения, бои внесли еще более существенные поправки. К концу войны он именовался: 605-й сибирский стрелковый Краснознаменный ордена Суворова полк.
Но ведь он внес свою лепту и в достижение успехов всей дивизии, а у нее, у дивизии, к тому времени почетный титул был еще более длинный. Теперь с полным основанием и правом можно было рапортовать так: — 605-й Краснознаменный ордена Суворова полк 232-й стрелковой Сумско-Киевской ордена Ленина Краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизии!
Художник уже много, много раз брал в руки пожелтевшую от времени фотографию, всматривался в лицо человека, которого он должен был изобразить в скульптуре. Простое, открытое, русское лицо. Высокий лоб. Сдвинутые у переносья брови. Чуть задумчивые, печальные и вместе с тем какие-то строгие, колючие глаза. Крепко сжатые губы. Орден Красного Знамени и медаль с левой стороны груди на гимнастерке...
Вид в общем-то волевой, мужественный, истинно командирский. И все-таки, как ни смотрел художник на фотографию, он не мот составить полного представления об облике героя. И потом — скульптура ведь имеет дело с объемными изображениями. Располагая лишь вот этим снимком, вряд ли удастся добиться чего-либо хорошего. В расстроенных чувствах художник пришел в контору правления колхоза и заявил: — Нет, товарищи, ничего, видно, не получится!
— Но как же быть? — спросила Агриппина Никитична Новичихина — председатель артели.
— А нет ли таких, кто знал его лично? — поинтересовался художник.
— Как же! — обрадовалась Агриппина Никитична.
— Вон у школьников, наших красных следопытов, целые списки адресов. А пригласить, кого надо, так за этим задержки не будет. Спустя некоторое время по приглашению колхоза «Заря» в село Нижне-Турово из Новосибирска приехала жена героя Антонина Андреевна Васильева и из Бийска — бывший заместитель начальника политотдела 232-й дивизии Федор Зиновьевич Пронин, подполковник запаса, пенсионер. Они действительно много помогли художнику. Тот, не теряя времени, в дни их пребывания делал один эскиз за другим, каждый раз спрашивая — есть ли сходство, правильно ли выражены черты характера.
Прошло еще несколько месяцев, и здесь, в Нижне-Турово, в большом, разросшемся колхозном селе, оказалось столько народа, что на улицах враз стало необычно людно. Собрались однополчане героя. Из-под Сум приехал бывший начальник штаба 605-го полка Иван Михайлович Коробко — председатель крупного пригородного колхоза.
Из Бийска вместе с Прониным пожаловал бульдозерист Василий Ефимович Стариков (помните, тот самый «Василь»), Приехали также Иван Федорович Исаев, что принял полк после Васильева, бывший начальник политотдела дивизии Василий Демьянович.
Дейнега, бывшие командиры полков Герои Советского Союза Алексей Иванович Панков и Иван Михайлович Огнев, (бывший начальник штаба полка Даниил Григорьевич Бурбелюк, ну и, конечно, жена героя — Антонина Андреевна, на этот раз с сыном Юрием — рабочим с «Сибсельмаша». Колхозники съехались со всех соседних деревень.
Много было гостей из районного и областного центров. Все направились за околицу села, где перед задрапированным материей памятником в четком строю стояли пионеры. Это место здесь священно для всех. На митинге при открытии памятника было произнесено много речей. Выступали Коробко, Пронин, Исаев, Огнев.
Затем на трибуну поднимались старейший колхозник артели В. С. Панитков, ветеран Отечественной войны Я. П. Нечаев и пионерка Таня, прочитавшая проникновенные стихи собственного сочинения. Говорили представители трех поколений. И в этом нельзя не увидеть чего-то особенно значительного. Может, того, что далеко оставшиеся позади события ныне гак же близки представителям третьего, самого молодого поколения, как и ветеранам, что в памяти народной герои сохраняются на веки вечные. Вот ведь пионеры и школе своей дали имя Григория Семеновича Васильева.
...На высоком постаменте — огромная фигура военного человека с орденом Красного Знамени на гимнастерке. Открытое, мужественное лицо выражает спокойствие и одухотворенность. Оно как бы говорит: здесь мы сражались, здесь сложили свои головы, но посмотрите, какая теперь вокруг прекрасная жизнь! Ради вас, живущих, мы честно, геройски бились с ненавистным врагом.
Завоеванная в боях победа приумножается вами в героическом труде, в повседневных делах ваших, в строительстве коммунизма. И на гранитной плите у постамента с бюстом героя всегда до самой глубокой осени живые цветы. Кто их приносит сюда? Все приносят — пионеры и пожилые колхозники, местные и приезжие. Все, все. Так уж это заведено. И так будет вечно.
