- Гурген Амирханович! Гурген Амирханович!
На другом конце провода молчали. Может быть, в Гродно повесили трубку? Или неполадки на линии?
— Алло! Алло! Молчание. Но я знал, что Мартиросов не повесил трубку. Я почти физически ощущал, как за шесть тысяч километров человек стоит у телефона и молчит. Не слышно его дыхания, он ничего не говорит, но я чувствую: он приник к трубке.
Наконец, раздается какой-то странный звук — не то покашливание, не то громкое глотание.
И он говорит:
— Да, я слушаю. Рассказывайте. И я понимаю, как он волнуется там, в Гродно, как напряженно застыл у телефона этот немолодой грузный человек. Я поспешно, глотая слова и сбиваясь, говорю ему о том, что найдены не только следы Клавы Комаровой — найдено гораздо больше. И мы вместе с ним заново переживаем все события последних двух недель...
Письмо в голубоватом конверте пришло в Новосибирский обком комсомола.
А потом оно появилось в «Вечернем Новосибирске»:
«С болью вывожу каждое слово в надежде на то, что люди помогут восстановить замечательный облик нашей боевой подруги. В годы Отечественной войны мне пришлось руководить группой советских патриотов-воинов. Среди них была чудесная девушка, отважная подпольщица, а затем партизанка Клава Комарова. В неравном бою с фашистами она погибла под городом Лида. Мы знали о ней очень немного. Родилась в 1921 году. Родом из Новосибирска. Перед войной занималась в одном из клубов Осоавиахима (кажется, в кавалерийской школе) и была отличной наездницей. Нам бы очень хотелось узнать что-нибудь о жизни нашей дорогой Клавы».
Письмо было подписано заведующим кафедрой философии Гродненского пединститута Гургеном Мартиросовым. Газета просила читателей помочь в розыске родственников героини, ее соучеников и сослуживцев.
Прошло более двадцати лет со времени начала войны и ухода Комаровой в армию. Кто ее теперь помнит? За эти годы произошло такое, что образ школьницы мог выветриться из памяти незаметно и навсегда. В воображении ее друзей Клава, наверное, давно заслонена событиями, всколыхнувшими планету. Но все сложилось не так, как думали в редакции.
На следующий же день после опубликования письма Мартиросова в отделе раздался звонок:
— Вы ищете друзей Клавы Комаровой?.. Я служилое этим изумительным человеком в армии... Простите, я сейчас волнуюсь... Да, обязательно приду... Это было началом. И вот — встреча за встречей, находка за находкой.
Чуть заметно прихрамывая, в дверях маленькой комнатки появляется женщина с мягким взглядом. Анна Ивановна Назина. Партизанка, фронтовая подруга Клавы. В глубоких снегах 1942 года обморозила ноги. Дочь ее родилась в отряде, новорожденную и мать отправили на «Большую землю».
Сейчас партизанская дочь — студентка.
Анна Ивановна трудно возвращается к воспоминаниям о прошлом. Видно, это ей недешево стоит: где-то в тех краях погиб муж, оставшийся после нее в отряде. Как и она, тоже новосибирец. Но Назина пересиливает себя.
Клава? О, это была настоящая патриотка!..
Директор щебеночного завода Василий Сергеевич Сафронов уверенно вспоминает.
Ну, как же! Он отлично помнит Комарову. Он был тогда начальником кавалерийского клуба, она — курсанткой. Смелая, решительная, никогда не отказывалась ни от каких заданий... ...Тамара Александровна Булгакова, библиотекарь из Дома офицеров, говорит очень быстро. За ней трудно записывать, я еле успеваю. Она училась с Клавой в одном классе. Дружили. Отличным была человеком Комарова...
Бледная пожилая женщина перебирает фотографии. Руки у нее потемневшие, узловатые. Очевидно, здорово пришлось им потрудиться, этим рукам, до семидесяти лет! Самая волнующая для меня встреча. Анфиса Ивановна Комарова — Клавина мать. Как все-таки хорошо, что с годами раны затягиваются, а память делает нерезкими, какими-то расплывчатыми события далеких лет. И как трудно порой бывает вернуться к ним! Я вижу, как все больше дрожат руки Анфисы Ивановны, как они бесцельно и суматошно трогают все подряд — фотокарточки, старые газетные вырезки, торопливые фронтовые письма дочери.
— Уходите,— наконец, тихо говорит она.— Потом придете. — Уходите,— каким-то голосом без выражения повторяет женщина.— Потом придете...
Все уже вроде забылось, сердце притерпелось, успокоилось... А сейчас я как бы заново переживаю Клавину смерть. Потом придете. Я смотрю в ее сухие горячечные глаза и вижу, как в них нарастает боль. И я ухожу. А назавтра мы опять перебираем альбом. Теперь Анфиса Ивановна держится спокойнее, но я понимаю, чего это ей стоит... Звено за звеном росла цепь взаимоотношений и свидетельств человеческих судеб, радостей и трагедий. И в центре многочисленных событий и фактов постепенно вырастала фигура новосибирской комсомолки Клавы Комаровой.
Она переставала быть чисто условным понятием, безликим памятником, которому поклоняешься умозрительно, отдавая дань уважения незнакомому человеку. Клава вставала со страниц торопливых журналистских записей, живая и доверчивая. И я почти видел ее — крепкую, ширококостную, с каким-то милым рисунком бровей, с ямочками на щеках.
Я почти ощущал ее рукопожатие — по-мужски сильное, цепкое: рука кавалериста. И вот — уже не почти, а точно — я шагнул в двадцатилетнее отдаление, увидел все, что было, и так, как было.
Положение не из легких. Из болот только один выход по тропе. Надо было торопиться, немцы могли перерезать и эту последнюю нить, связывающую группу со своими частями. Уже не первый день группа из кавалерийского корпуса генерала Белова была в рейде по фашистским тылам. Кончились боеприпасы и продукты. Надо было пробиваться к своим. И когда цель казалась уже близкой, на пути возникли болота. Чавкающая, вязкая трясина все теснее сжимала тропу. Командир группы, уже немолодой, усталый человек, присел на пенек, размеренно жуя сухарь. Он смотрел себе на сапоги. В редких бровях засохла грязь. На щеках шевелилась давно не бритая щетина.
— Придется бросать лошадей,— сказал, наконец, он.— Без них легче будет. Кормить нечем, на себе через болота не потащишь.
— Как же их бросишь? — попробовала было спорить девушка в грязной, изорванной гимнастерке.
— Лошадей придется бросать,—тем же безразличным голосом повторил командир.— Ясно, Комарова? Когда уже уходили, бросив лошадей, сзади вдруг послышалось тревожное ржанье. Оглянувшись, увидели, как жеребец Малыш, принадлежавший Комаровой, погружался в трясину: оступился в болотное окно. Клава бросилась к нему на выручку.
— Клавка! — закричали солдаты.
— С ума сошла! До коней ли сейчас? Но девушка не слышала их. Она тянула за повод Малыша из трясины. Тянула минуту, другую.
Скрылись за поворотом свои, а она все билась на краю болота. И когда Малыш, казалось, был спасен, из-за жидкого кустарника раздалась автоматная очередь. Клава схватилась за бедро и тяжело села на землю. Через несколько минут гитлеровцы волокли ее, связанную по рукам и ногам. А сзади призывно ржавший Малыш все глубже и глубже уходил в вязкую грязь. Так Клава оказалась в плену.
Вместе с другими ранеными бойцами ее отправили в лагерь для военнопленных, находившийся в Рославле. Отсюда она попала в лагерь при немецком госпитале. Через некоторое время госпиталь переехал в город Лида на Гродяенщине. Привезли туда и пленных.
Они должны были обслуживать госпиталь, выполнять всевозможные хозяйственные работы, мыть, стирать. В лагере свирепствовали тиф и голод. Ослабевшие от потери крови раненые умирали целыми группами. Сверх ожиданий, охранники не очень-то присматривали за пленными. Гитлеровцы считали, что на них не стоит тратить много сил и внимания. На что могут быть способны эти люди, похожие на тени? А люди были способны на сопротивление. В лагере шла незаметная для постороннего глаза напряженная жизнь.
Еще в Рославле сложилось ядро подпольщиков. Постепенно выявились коммунисты и комсомольцы. Патриоты начали стягивать силы. Организовалась подпольная группа, которой руководил бывший аспирант института философии Академии наук СССР Гурген Мартиросов. Подпольщики ободряли впавших в уныние.
— Тяжелые неудачи — это еще не поражение. Это временно. Скоро все переменится. Нам надо определить свое место в строю. Старались подкармливать тяжело раненных, организуя для них особое питание. В руководство группы вошла и комсомолка Комарова, которой чрезвычайно осторожный Мартиросов почему- то очень доверял.
Группа Мартиросова крепла с каждым днем. В нее понемногу вовлекались новые люди. В Лиде деятельность подпольщиков значительно расширилась. Была налажена связь с партизанской бригадой имени Кирова, действовавшей в составе Барановического партизанского соединения. Группа получила задание раздобыть боеприпасы и медикаменты для партизан. Пренебрегая опасностью, подпольщики успешно выполнили задание. Боеприпасы доставляли ребята, разгружавшие на станции и отправлявшие в городскую баню раненых. В основном это делалось ночью, и часто удавалось незаметно набивать карманы патронами, а то и более серьезными вещами.
Оттуда, со станции, путь пролегал в котельную бани.
А уже отсюда боеприпасы отправлялись к партизанам. Почувствовав силу организации, некоторые нетерпеливые стали поговаривать о том, что пора, дескать, перейти к более активному сопротивлению. — Хватит обслуживать фашистов в госпитале да в бане, пора им как следует задать жару...
Такие настроения были не менее опасны, чем покорность и тупое равнодушие, с которыми приходилось бороться Мартиросову на первых этапах существования организаций. Какой-нибудь обладатель чрезмерно горячей головы мог необдуманным поступком нанести серьезный вред всему делу.
— Не кипятись, дорогой! — говорил в таких случаях Гурген. — То есть как это «не кипятись»?! — А вот так. Не кипятись. Идет подготовка. Подготовимся — начнем действовать. А пока терпи. Военную дисциплину знаешь? Подготовка заключалась в лихорадочных поисках способов установления связи с местными городскими подпольщиками..
О том, что в Лиде действует кто-то из народных мстителей, свидетельствовали нервозность лагерной охраны, слишком частые в последнее время ночные подъемы и проверки. Кое-что удалось подслушать из разговоров конвойных. Лидские подпольщики вели себя очень осторожно и военнопленные никак не могли их отыскать. Наконец, это удалось сделать.
Оказалось, что в Лиде работала хорошо налаженная подпольная комсомольская организация, которую возглавляли Роберт Сосновский, Маша Костроми- на, Александр Климко, Анатолий Качан. Устраивали диверсии, уничтожали предателей. Инженер Сосновский, отлично владевший немецким языком, был волевым и хладнокровным человеком, не терявшимся ни при каких обстоятельствах. Он убил главаря охранников, предателя Сашку, когда тот справлял собственную свадьбу. Он среди бела дня несколькими выстрелами прикончил выходившего из костела после воскресного богослужения коменданта полиции Брутта.
После того, как договорились об объединенной борьбе подпольщиков из города и из лагеря, отряд уже представлял собой внушительную силу. В нем было больше сотни человек. Отряду уже можно было поручать более крупные диверсии.
Связной из Лиды, которому удалось в начале марта встретиться с Мартиросовым, сообщил:
— Велено взорвать узловую электростанцию. Надо вывести из строя железнодорожный узел, топливный склад, авиамастерские. Рвать будем в ночь на шестнадцатое. И сразу после этого вам надо организовать побег из лагеря.
— Ясно.
— Средства найдете сами. Мартиросов подумал минуту.
— Организуем доставку грязного белья в прачечную. Тогда у нас окажутся машины...
Это было бы совсем хорошо. Но план внезапно изменился. Подпольщики узнали, что гитлеровцы готовятся в ночь на четырнадцатое «основательно заняться» лагерем военнопленных, среди которых, как стали догадываться фашисты, последнее время ведутся какие-то подозрительные разговоры. Угроза была слишком реальной, чтобы с ней не считаться. Надо было срочно что-то предпринять, чтобы снасти товарищей. События пришлось поторопить. Дальше они развертывались более чем стремительно. Через пленных, работавших в госпитале, достали сильный яд. Маша Костромина в фашистской столовой высыпала в кофе бесцветный порошок, лишенный запаха. Подав кофе офицерам, она немедленно покинула столовую и ушла на явочную квартиру, откуда ее быстро переправили в лес к партизанам.
Через полчаса по городу с воем пронеслись санитарные машины. Сорок гитлеровцев были доставлены в госпиталь в бессознательном состоянии. В фашистском гарнизоне на какой-то миг воцарилась растерянность, охранники покинули свои посты.
Воспользовавшись этим, Сосновский подложил заряд под главную турбину, зажег бикфордов шнур и, оглушив полицая, вышел за ворота. Взрыв колыхнул землю. Немцы бросились к складам с оружием, к бане. Там их ждало новое потрясение. Склады были наполовину опустошены, а в конторке бани фашистов встретил мертвый оскал зубов и застывшие выпученные глаза коменданта.
— Всего полчаса тому назад я разговаривал с ним по телефону,— попятился один из эсэсовцев.— Всего полчаса... А полчаса назад произошло следующее. Пленные, как обычно, повезли в городскую баню белье. Перед отъездом руководители группы встретились между кузовами двух грузовиков. — В нашем распоряжении очень мало времени,— отрывистым шепотом сказал Гурген.
— Мы с мужиками берем на себя склад. Ты, Клава, организуешь девушек. Выведешь их к развилке дорог, Клава кивнула головой: — Хорошо. — А если встретишь фашиста? Клава холодно улыбнулась. Из ее рукава в ладонь скользнуло кривое лезвие финки.
Мартиросов одобрительно кивнул:
— Ясно. Иди. Приехав в Лиду, быстро разгрузили белье. Шоферы в это время ушли в барак. Несколько парней встали у дверей склада с молотками в руках. Если бы кто-нибудь из эсэсовцев или полицаев вздумал подойти к складу, обратно он бы уже не вернулся. В складе, стоявшем рядом с баней, было оружие, в котором так нуждались подпольщики. Дверь открыли выточенным ключом, в кузове уложили несколько ящиков с патронами и гранатами, около тридцати винтовок, автоматы, пистолеты и кинжалы.
Немцы ничего не видели и не подозревали. Один кинжал Гурген сунул в карман.
— Подождите меня минутку. Тут, кажется, телефон есть. Мартиросов вошел в кабинет коменданта, молча положил перед ним квитанцию на сданное белье. Когда комендант склонился над бумагой, бывший аспирант коротко взмахнул снизу кинжалом... Перерезав телефонные провода, выехали за ворота. Полицаи и патрули не обращали внимания на машину с пленными: такие поездки в баню были обычным делом. Партизаны беспрепятственно покинули город.
У развилки дорог в свете фар выросла фигура девушки с поднятой рукой:
— Стой! Принимай пополнение...
Женщины забрались в кузова, машины двинулись дальше. И тут над операцией, которая началась так удачно, нависла угроза провала. Вышла из строя муфта сцепления одной из автомашин.
— Что будем делать? — спросил Мартиросов друзей.
— Одна машина все оружие не поднимет,— сказала, прикинув в уме, Клава.
— А бросать нельзя.
— Да, бросать нельзя,—-точно эхо, откликнулся кто- то.
— Оно нам еще вот как понадобится, это оружие. Эх, если бы кусок проволоки! Тогда можно было бы вырубить жердь, соорудить буксир. Но проволоки не было, как не было и троса.
— Придется толкать,— решили подпольщики,— другого выхода нет. Клава молча вскочила на подножку, достала из кузова автомат.
— Ты куда?
— Буду вас прикрывать,— деловито ответила она, проверяя, есть ли в магазине патроны.
— А то, неровен час, немцы с тыла наскочат.
— Бой-деваха,— выглянул из кабины шофер.— Никакому тебе мужику не уступит!..
Дальше двигались так. Одна машина шла своим ходом, другую — катили люди. Не так-то легко было исхудавшим от голода в фашистской неволе, перенесшим серьезные ранения людям толкать тяжелый грузовик. Но они шли и шли, упираясь в его борт, плечами, ладонями, лбами. А за ними, в отдалении, перебегая от дерева к дереву, от ложбинки к ложбинке, двигалась Комарова с двумя парнями, вызвавшимися ей помогать.
И вот, наконец, они среди своих. Не надо прятаться, можно было говорить в полный голос.
— Сколько привезли бойцов? — спросил командир отряда, пожимая руку Гургену.
— Прибыло шестьдесят два человека,— ответил Мартиросов.
Командование партизанской бригады имени Кирова распределило прибывшее подкрепление между отрядами. Комарова попала в отряд «Искра».
— Вот здорово! — воскликнул командир «Искры».— И сварить будет кому, и поштопать. Но Клава не пожелала кашеварить и стирать.
— Мое дело — лошадь, клинок да автомат,— твердо сказала она,—Я пошла в армию воевать, а не домашнее хозяйство вести. Давайте, товарищ командир, боевое задание. Вообще говоря, спорить в отряде не полагалось. Но тут неизвестно, что подействовало — решительный ли Клавин вид или то обстоятельство, что Мартиросов зачем- то заходил в землянку командира, но на другой день Клаву позвали в штаб.
— Назначаешься в конную разведку,— сказал командир .— Получишь лошадь и оружие.
Береги и то, и другое. Мы люди не богатые. Что у врага отобьем, то и наше. Истосковавшаяся по шашке Клавина рука даже задрожала, когда девушка взялась за эфес.
Наконец-то, она снова на лошади! Партизанская разведка — особая разведка, не чета обычной армейской. Линии фронта нет, враг кругом. Надо быть все время начеку.
Приходилось день и ночь прощупывать все окрестные населенные пункты. На каждом шагу разведчика подстерегала смерть. На него были нацелены стволы" автоматов охраны, по его следу, хрипя, летели овчарки, за ним исподтишка следили блудливые глаза предателей.
Клава скоро стала любимицей отряда. Да что там отряда! Даже в соседнем партизанском соединении, действовавшем за полтораста километров, ходили легенды о бесстрашной сибирячке. Смелость и находчивость, хладнокровие Комаровой не раз помогали разведчикам выходить победителями из самых сложных ситуаций. Не чувствовала партизанка особого страха и тогда, когда действовала в одиночку. Как-то осенью по лесной дороге бежала из села Борки взволнованная женщина.
— Стой! — окликнул ее девичий голос, и из-за куста поднялось дуло автомата.— Куда спешишь?
Видно поняв, что перед ней партизанка, женщина заломила руки:
— Ой, родимая, скорее! Фашисты всю молодежь загнали в амбар, хотят спалить!
— А много у вас в деревне немцев?
— Десятка два иродов понаехало! Клава кивнула. Многовато, конечно! Да ничего не поделаешь. Надо выручать: могут сжечь людей.
— Пошли,— сказала Комарова. Гитлеровцы не ожидали, что вот так, среди бела дня, из лесу может выйти женщина с автоматом и сбить замок с амбара. И поэтому, пока они приходили в себя, люди, освобожденные Комаровой, уже разбежались. Таких случаев в боевой биографии Клавы было много. И в том, что партизаны громили вражеские гарнизоны, пускали под откос поезда, взрывали мосты, была немалая заслуга отважной разведчицы.
Новый — 1944 год встречали радостно. Было уже ясно, что фашисты недолго продержатся. Разведчики в своей землянке разлили чуть-чуть спирта, нарезали сала, — Дама у нас одна,— сказал начальник разведки.
— Ей и тост произносить. Давай, Клава!
Клава задумалась. Новый год... Школьные вечера, серпантин, сверкающий праздничными огнями Новосибирск... И землянка, мохнатые бревна потолка, настороженная тишина зимнего партизанского леса...
Клава подняла голову:
— Выпьем, ребята, за то, чтобы следующий Новый год каждый встречал дома. Чокнулись. Поужинав, легли спать. Рано утром предстояло идти на задание. Клава долго не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами и думала о том, как она вернется домой. Пойдет от дверей новенького Новосибирского вокзала все прямо и прямо, минуя одну улицу за другой. Потом свернет влево на ипподром, на котором столько срублено учебной лозы во время кавалерийских соревнований, столько было спортивных радостей и огорчений. Пойдет по направлению к Каменке.
А вот и их домик — чуть-чуть длинноватый и приземистый. В окне мелькнет лицо Анфисы Ивановны.
Она пулей выскочит на крыльцо: «Кланька!» И — лицом в Клавину фуфайку. А потом вытрет глаза и сердито спросит: «Ну, что, скоро, поди, опять к коням? Кавалеристка ты вечная!»
Клава знает, что мать вовсе не сердится. Это она так, для порядка. Мать все понимает, все чувствует.
Ведь не шутя она рассказывала соседям:
— Вот вы все удивляетесь, что девка, мол, и занимается кавалерийским делом. А у ней к этому предрасположение. Помню, когда дочке было три года, отец приехал в поля. Привязал лошадь во дворе и забыл про Клаву. Я случайно выглянула в окно — обмерла. Стоит моя деваха под мордой у коня и пучочком сена его кормит. Ведь наступит он на нее — мокрое место останется! Выскочила, забрала скорее в избу. Реву на всю улицу! На роду, видно, написано ей с лошадьми возиться. На роду — не на роду, а как сладко свистит разрезанный клинком ветер, когда с поднятой шашкой летишь на галопе! А как замирает сердце, когда послушный конь стелется над травой ипподрома, над препятствиями, над беговой дорожкой!
...В трубе землянки прошелестел ветерок. Вот и новый год встретили.
«Интересно, где придется встречать следующий год»,—думала, засыпая, Клава.
В один из первых дней нового года трое разведчиков отправились на очередное задание. Подтянули подпруги, проверили автоматы и, вскочив в седла, скрылись в чащобе. Клава и двое парней, двое новеньких. У околицы Ворков наперерез разведчикам внезапно выскочила группа конных фашистов!
— Партизаны! — заорал головной. Но, видя, что партизан всего трое, гитлеровцы бросились в атаку.
— Хлопцы, не робей! — Клава вырвала из ножен шашку.— Сейчас будет рубка!
И тут случилось неожиданное и страшное. Оба ее спутника повернули лошадей и пустились наутек. Молодые, почти не обстрелянные ребята, они струсили. И скакали к лесу, а сзади в кольце немцев вертелась на коне Клава, блестела и опускалась ее шашка. Немцы не могли достать ее клинками, и тогда на месте схватки затрещали выстрелы... Весь отряд бросился на выручку общей любимицы. Но было уже поздно. Партизаны увидели несколько трупов немцев, зарубленных девушкой. Снег был утоптан и окровавлен. Неловко подогнув ногу, лежала на снегу разведчица. Она буквально была изрешечена пулями. Отважная партизанка сражалась до последнего дыхания. Похоронили ее неподалеку от деревни. Насыпали холмик, положили сверху несколько еловых веток, опушенных инеем.
Командир выступил вперед:
— Тяжело говорить о погибших друзьях... Клава была на редкость честным человеком. Она была отважной, рассудительной и серьезной. А ведь ей не исполнилось еще и двадцати трех...
Командир замолчал. Под колеей его худых щек крутнулись желваки.
— Сотни гадов повесим за тебя, Клава!
Идут годы. Как сказал поэт:
Бои теперь почти что в старину,
В ряды легенд вошли сражений были.
По книжкам учат школьники войну,
А мы ее по картам проходили...
Человеческая память несовершенна. Стираются в ней со временем даты и лица.
Но до сих пор ходят по Гродненщине легенды о бесстрашной разведчице, которая не боялась ни черта, ни дьявола. И, как всегда бывает в легендах, ее образ приобретает сказочные черты. А она была обыкновенной, простой и скромной девушкой, похожей на тысячи своих сверстниц.
Училась в школе, была пионеркой, потом вступила в комсомол. До самозабвения увлекалась конным спортом, в совершенстве владела оружием, стала одной из лучших среди курсантов Новосибирской кавалерийской школы. Рубила лозу на манеже, брала препятствия так же деловито и весело, как делала все в жизни.
Занимала первые места на всесоюзных соревнованиях, стала инструктором конного спорта.
И еще многое успевала делать Клава. Участвовала в самодеятельности. Неплохо рисовала. Выполненный ею портрет Леонардо да Винчи был отмечен на выставке школьного творчества.
Как художница работала в редколлегии стенной газеты. Писала стихи. На ее столике всегда стоял букетик свежих цветов. Сколько разных увлечений! Разбросанность характера? Нет, скорее щедрость натуры. Щедрость, которая так привлекала к ней людей.
Клаву любили и уважали все — подруги школьных лет, соседи по улице, товарищи по партизанской борьбе. Принципиальная и честная, с душой, всегда открытой навстречу людям, она обладала редким обаянием. Когда началась война, для нее не было выбора. Она сразу же решила уехать на фронт. Но шел первый месяц войны, и девушек не особенно охотно брали в армию.
— Там кавалеристов без вас хватит,— сказал ей военком. Клава срочно устроилась на курсы медсестер и все-таки добилась, что ее отправили на фронт. А там все встало на свое место. Из медсестры она быстро превратилась в кавалериста, потом в командира отделения, а потом — в командира взвода.
В заметке «Сибиряки пишут с фронта» газета «Советская Сибирь» в начале 1942 года сообщала:
«Девушка-кавалерист привлекла к себе внимание еще в 1940 году на всесоюзных конно-спортивных состязаниях. Она поражала отличной верховой ездой, крепкой и правильной посадкой на лошади. Это была воспитанница Новосибирского кавалерийского клуба Осоавиахима Клава Комарова. Осенью минувшего года Клаве удалось получить разрешение и вступить в одну из частей Красной Армии. Она выехала на фронт. Недавно в кавалерийском клубе получено от нее письмо.
Она пишет:
«Живу хорошо, очень привыкла к боевой жизни. В части я — командир отделения. Хорошее у меня отделение. Замечательные бойцы. Смотришь на них —и сердце радуется. Вот здесь, в любимой своей сибирской коннице я — на месте. В школе я выросла на лошади, получила все необходимые знания. Сейчас совершенствую их на практике».
Пока Клава не попала в плен, пришло от нее несколько писем и домой. Она чувствует себя хорошо. Беспокоиться о ней не надо. А вот через Новосибирск проедет эвакуирующаяся семья офицера из ее бригады, так семью эту надо приютить и обогреть...
Последнее письмо—19 мая 1942 года. А потом был рейд, окружение среди болот, лагерь, отряд. В последнем письме Клава писала:
«Живу хорошо, настроение прекрасное. Хочется еще с большей энергией и силой быстрее уничтожать врага, очищать свою землю от этой сволочи...»
Цельность характера, разнообразие интересов, твердость в достижении цели, доброта и открытое людям сердце... Многого могла бы добиться в жизни эта девушка. Каждая из ее способностей могла развернуться в яркий талант. Трудно решить, какую бы дорогу выбрала она.
Одно несомненно: дорога эта была бы честной. И она прошла бы по ней не сгибаясь, прямо и решительно. После опубликования в «Вечернем Новосибирске» очерка о героине в редакции раздался телефонный звонок:
— Это говорят из 27-й школы...— Женщина волновалась .— Ребята восхищены героизмом воспитанницы новосибирского комсомола... Они назвали свой пионерский отряд именем Клавы Комаровой. Они хотят узнать адреса людей, встречавшихся с героиней, посетить ее мать... И вот — пионерский сбор. Алый шелк знамени. В его тяжелых складках, в цветах утопает портрет Клавы. Он выполнен по просьбе ребят заводским художником, скопирован с последней фотографии партизанки, раздобытой ребятами.
Военная шинель, ушанка, гимнастерка. Внимательные глаза, чуть нахмуренные брови. За столом— Анфиса Ивановна Комарова, Василий Сергеевич Сафронов, Анна Ивановна Назина. Ребята напряженно слушают их. Учительница украдкой вытирает глаза.
Через каждые пять минут у портрета сменяется почетный караул школьников.
— Пионерский сбор, посвященный памяти героической воспитанницы новосибирского комсомола Клавы Комаровой, считаю открытым...
— Будем такими, как Клава! — Клянемся не жалеть жизни для блага Родины, как не жалела ее Клава! — Вечно будет жить в наших сердцах образ героини! А вот слова: «Светлой памяти Клавы Комаровой, героине Великой Отечественной войны и нашей землячке посвящается этот альбом».
Между темно-синих страниц вклеены письмо Гургена Мартиросова школьникам, газетные вырезки, биографическая справка. И вслед за ними — фотографии.
Почетный снимок: Клава, как лучшая курсантка, у знамени школы. Клава верхом перед рубкой лозы. Клава у походной кухни.
Боевые друзья девушки, партизаны из Лиды: Маша Костромина, Александр Климко. Учительница Нина Степановна Бейзарова, политрук из отряда «Искра».
Командир прославленной партизанской бригады имени Кирова Ф. М. Синичкин. С каким трепетом и уважением собирали в школе этот альбом! Переписывались с белорусскими партизанами, встречались с боевыми соратниками Клавы, стали частыми гостями в домике Анфисы Ивановны. И она ходила к ним в гости, бывала в школе. Как-то ученики получили письма из ГДР, от детей, с которыми познакомились и подружились заочно, по почте. Показали письма Анфисе Ивановне.
Она потрогала листки, просмотрела:
— Это хорошо, что вы дружите, а не воюете.
И поглубже натянула платок на серебряные виски. Школьники помогали Анфисе Ивановне по дому, ухаживали, когда ей случалось занемочь. Весной Комарова почувствовала себя плохо и легла в больницу. Через нянечку передала детишкам записку: хотелось вареной по-домашнему картошки и зеленого лука. Девочки приготовили, но передать опоздали. Анфиса Ивановна умерла. В последний путь мать героини провожали и ее внуки и внучки из седьмого «б».
Они стали для нее за год знакомства родными.
И ей казалось порой, что именно такими должны были быть дети ее Клавы: аккуратными, старательными, вежливыми. А они, наверное, были бы. В военной спешке Клава не обо всем успела сообщить матери.
И только через много лет Анфиса Ивановна узнала, что в первые дни фронтовой жизни ее дочь встретила человека, которого полюбила всем сердцем. Но их счастье было недолгим. Они попали в разные группы, ушли на разные задания. Да так больше и не встретились.
Может быть, он до сих пор где-то безуспешно разыскивает свою потерянную любовь. А быть может, над ним так же, как над Клавой, переговариваются о чем-то березы да рассказывает о его подвигах человеческая молва.
