Пронести в себе человека от своего начала до конца — не каждому дано. Ефросиния Ивановна, родительница Леонида Константиновича, была тем редким человеком, которому дано провидением с младых лет и до смертного часа сохранить в себе добрый нрав, светлый разум, чистоту души и тела.

Последние годы жила она в семье сына-губернатора, в отдельной комнатке.
Супруга Леонида Константиновича, искренне уважающая свекровь за здравый ум, добрый нрав, особо дивилась ее чистоплотности.

«За восемьдесят лет нашей Ефросиний Ивановне, — говорила мужу,—а какая чистота у нее в комнате—сама прибирает, опрятность в одежде. Нет того стойкого старческого запаха, который бывает свойствен человеку преклонных лет».

«Всё это от чистоты ее душевной, — думал о своей родительнице сын. — Жила смолоду достойно, никому не мешая, не нанося напрасных обид. И умерла спокойно, тихо».

Лежала с закрытыми навечно глазами, будто уснула (умерла она в восемьдесят семь лет, на двадцать лет пережив своего мужа — Константина Антоновича).
Корни Ефросиний Ивановны были крестьянские. Родилась в деревне, в бедной семье.

Когда, случалось, заходил разговор о предках, родственных связях, семейных отношениях, Леонид Константинович, будучи уже губернатором, говорил с душевной болью:

Людям нашего поколения труднее всего говорить об истории своей семьи, ибо мы эту историю знаем мало, а то и совсем не знаем. И не потому, что мы «ленивы и нелюбопытны», как писал классик, а в силу определенных объективных обстоятельств, связанных не с культурой семьи и не с отсутствием тяги к родственным связям, присущим будто бы русскому человеку, как иногда говорят о нас иноземцы... Наоборот, связи в русских семьях были крепкими. Жили вместе три поколения: деды, родители, дети — этим и крепилось русское общество.

Деды занимались воспитанием внуков, передавали свои, накопленные жизнью, навыки, традиции, связь с прошлым. Родители работали. Потом сами становились дедами, воспитывали внуков — такая непрерывная, связующая прошлое с настоящим цепочка. И вся эта семейная ячейка, просуществовавшая столетия, была разрушена революционной трагедией начала двадцатого века... Я так понимаю замыслы бывших правителей, — говорил Леонид Константинович. — Это разрушить семью, родовую общность — главную ячейку общества, становой хребет государства, основополагающую черту русского национального характера. Этим целям служили и мощные перемещения людей на север, на юг, куда угодно... в Сибирь, чтобы таким путем разорвать, разрушить семейные узы: оторвать людей от родовых корней, рассеяв их по чужбинам... чтобы не позволить никогда больше консолидироваться русскому народу.

Те беды, которые испытывают сейчас люди, заложены были в годы тоталитарного правления. Человеку моего возраста, — возвращается к началу своей печальной исповеди Леонид Константинович, — трудно говорить об истории своей семьи еще и потому, что эта история скрывалась.

Если ты чудом уцелевший сын дворянина, то ты закапываешь эту правду как можно глубже, чтобы до нее никто никогда не мог докопаться. Если сын зажиточного крестьянина оттеснял эту правду на задворки сознания, не говорил о ней даже в своей семье, тем самым не вызывал никакого любопытства у детей, внуков к своей истории, к истории предков своих. Люди, запуганные тоталитарным режимом, стали замкнутыми, боялись сказать лишнее слово...» — И заключал, что прочувствовал на себе свою оторванность от близких и дальних родственников...

То, что у него — кроме родителей, сестры и брата — есть еще дядья, тетки, многочисленные двоюродные братья и сестры, узнал много позже, как начал осознавать этот мир и себя в нем...
Отец его, Константин Антонович, приехал в Сибирь в тысяча девятьсот двадцать шестом году на крыше вагона. Было ему девятнадцать лет. Родом он из Саранска. Из семьи многодетной.

У Антона Яковлевича — отца Константина Антоновича — было восемь сыновей и четыре дочери. Хозяйство имел крепкое, как тогда определяли, самое настоящее кулацкое.
До коллективизации вроде бы ничто не грозило крепким зажиточным хозяевам и их хозяйству.

В двадцать шестом (коллективизация пришлась на конец двадцатых — начало тридцатых годов двадцатого столетия) НЭП был еще в разгаре.
Сельское хозяйство и промышленность быстро становились на ноги после гражданской разрушительной смуты, людям казалось, что и дальше так будет.
Утраченное к новой власти доверие восстанавливалось в годы НЭПа.

Антон Яковлевич из всех двенадцати детей видел в Константине (был он четвертым ребенком в семье) того, которому можно передать свое хозяйство. Приобщать Костю к хозяйству начал с двенадцати лет. Антон Яковлевич хорошо знал своих детей: у кого из них способности к военному делу, у кого к учению... Преемника своего видел только в Константине.

Здесь, возможно, он и ошибался, но, скорее, дело было в другом...