Было в Исилькуле еще одно волшебное место — это железная дорога. Лёва днями пропадал там, когда семья жила в бараке. Долгие часы проводил на станции и когда купили дом на улице Калинина. Сестра Вера училась в школе. Брат Виктор тоже учился. Оба они опекали младшего братишку. И всё же ближе к нему был брат Виктор. Приходя из школы, он брал его за руку и вел к своим товарищам; играли в зоску: вшитый в мех кусочек свинца подбрасывали боком ботинка или ступни — кто больше... Играли в «чику»; но больше пропадали на станции. Пристанционная площадь—единственное сухое место в Исилькуле. Вокруг — грязь, болото.

Железная дорога — это становой хребет страны. Изучая, наблюдая за ней, можно написать историю страны. Тогда Лёва об этом не думал. Ему просто было интересно смотреть, как бесконечные эшелоны стучат колесами, уходя на запад с платформами, на которых стоят накрытые зелеными пологами орудия, танки. Из открытых дверей теплушек, навалившись грудью на поперечный брус, глядят на мир тревожными глазами мужики в военной форме, как бы прощаясь с этими тихими, безмятежными просторами. С запада на восток тянутся зеленовагонные поезда с красными крестами на боках — везут с войны раненых.

Невдалеке от станции — клуб железнодорожников. Он не был тогда клубом, летное училище в нем размещалось. К северной стороне Исилькуля примыкал аэродром. С него взлетали зеленые «кукурузники», кружились над полем, над городом... На них тоже было интересно смотреть. Хорошо было и подле училища. Курсанты устраивали танцы с местными девушками.

Но станция — интереснее. Это и кино, и спектакль, танцы колес вагонных, суетня железнодорожников. Это и зазывные крики пританцовывающих, разминающих затекшие от долгого стояния ноги торговок.

Рядом с вокзалом был базарчик с деревянным прилавком под дощатым навесиком. Торговали на нем разной снедью: вареными картошками, пирожками, творогом, вареными яйцами — всем тем, что можно было тут же, не отходя от прилавка, съесть, зажевать ли на ходу выбегающим из вагонов пассажирам.

С ранней весны сорок пятого вереницей пошли воинские эшелоны с запада на восток. Ехали теперь уже не те с грустными глазами солдаты, а веселые бравые воины, прошагавшие пол-Европы. Их орудия, танки не были укрыты зелеными пологами. Везли оружие свое открыто. Кто им, топтавшим солдатскими сапогами земли Румынии, Венгрии, самой Германии, опасен теперь?! На некоторых стволах пушек висели ковры, как бы победные стяги. Подле гусениц танков стояли трофейные мотоциклы, солдаты играли на трофейных аккордеонах. Много другого они везли. И всё это продавали, меняли, не торгуясь. За несколько бутылок самогонки можно было купить ковер, мотоцикл, диковинный «забугорный» музыкальный инструмент...

Веселые бравые солдаты, побрякивая медалями, блестя орденами, зазывали Лёву: «Эй, малыш, айда к нам!». Затягивали его за поднятые руки в вагон, кормили наперебой всякой вкуснятиной, набивали карманы сахаром. Ласкали. Почти у каждого дома — дети. Скучали по ним. Смуглолицый шустрый малыш был мил солдатским сердцам. Напоминал о доме, о своих детях, которых многие оставили такими же карапузами... Умом понимали, что за четыре с лишним года войны дети их повзрослели... А они, солдаты, ехали с одной войны на другую.

Но что им, покорителям Европы, какая-то Япония: разобьют-разбахают в пух и прах за месяц-другой. И — домой, к семьям своим. Оттого и веселы солдаты, добродушны, щедры; не торгуясь, не скупясь, сбывают барахло европейское. Что им это барахло, какова цена ему, если сохранили самое ценное — жизнь! Ни о каких привилегиях тогда не думали. Понимали, что уже получили их, — оставив навечно в чужих худородных землях своих братьев-солдат, — завоевали себе многие годы мирной жизни — есть ли что ценнее? В гибель свою на войне с Японией никто не хотел верить.

В один из дней, когда пошли на восток первые эшелоны с военной техникой и увешанными наградами солдатами, а на западе добивали еще немецкие полчища
(как тогда говорили, «фашистского зверя в собственном логове!»), Лёва с Виктором, одетые в курточки, сшитые матерью из старой отцовской шинели, стояли на привокзальной площади продрогшие — день был прохладный. Но уходить не хотелось... Вдруг с эшелонов, скопившихся на станции, раздалась беспорядочная пальба из автоматов, пулеметов, наганов... Испуганные дети убежали за базарчик. Торговки на нем прекратили галдеть.

А эшелоны стреляли густо и беспорядочно в небо. Наконец, солдатские голоса перекрыли звуки пальбы: «По-о-обеда! Ур-р-ра! Мать его перетак, свернули шею фашисту! По-обеда-а-а!»

На привокзальной площади началось невообразимое. Торговки покинули прилавки. Из здания вокзала тоже хлынул народ на площадь. К тем и другим от воинских эшелонов бежали возбужденно-радостные солдаты. Смешались-слились в один хоровод — военные и гражданские. Обнимаются. Целуются. Слезы радости омочили лица. Теперь уже и гражданские кричат: «Ур-р-ра! Победа!» Торговки раздают свою снедь солдатам: «Сынки, родные, берите! Ешьте... Слава Богу, слава вам, солдатики!». Чуть ли не у каждой из этих женщин не муж, так сын на войне, а то вместе — и тот, и другой, на которых еще не получены похоронки; стало быть, живы! Скоро вернутся. Предстоящую войну с Японией всерьез не принимали: считай, всю Европу покорили, немца побили, что им какие-то островные макаки?!

Потом пошли другие эшелоны. Солдаты в них не пели песни, не играли на гармошках, смотрели грустными глазами через железные решетки из небольших окон красных пульманов.

В голове и хвосте поездов — вышки с охраной. Охранники с собаками стояли в тамбурах каждого вагона. Везли так называемых «власовцев» и «бандеровцев». После вышедшие живыми из долгого заключения бывшие зеки-солдаты, с которыми потом Полежаеву довелось строить на казахстанской целине совхозы, прокладывать каналы, рассказывали, что в тюрьмах на колесах везли не только солдат из сдавшихся армий Власова и Бандеры, но и солдат, освобожденных из немецких концлагерей. Если освобожденных военнопленных французов, американцев, англичан встречали на Родине с почестями, как героев, то наших военнопленных — как врагов народа.

Военнопленные выкидывали через решетки записки, в которых сообщали о себе, просили передать родным, что с ними и где они... Редкую записку удавалось подобрать, потому что остановившийся на станции состав с заключенными тотчас окружался охранниками с собаками. Но люди, особенно бывшие солдаты, да и бесшабашная ребятня, прорывались через окружение, бросали в решетки пачки папирос, куски хлеба. Протянутым через решетки рукам редко удавалось что-то схватить... Народ жалел своих «врагов».
Спустя еще какое-то время пошло много поездов дальнего следования.
Ехали дяди и тети, более-менее прилично одетые. Ехали из какого-то далекого мира в другой, тоже далекий, неизвестный, манящий этой неизвестностью, как и всё тайное, непознанное.